Ф. Лебойе. За рождение без насилия

— Думаете ли Вы, что рождение может быть приятной вещью?
— Рождение… приятной вещью?
— Да. Думаете ли Вы, что дети должны быть счастливы, рождаясь на свет?
— Дети... счастливы родиться на свет? Что за вопрос! Вы это серьезно?
— Совершенно серьезно.
— Но в конце концов... новорожденные!
— Что же "новорожденные"?
— Новорожденный не сумеет быть ни счастливым, ни несчастным.
— Вот как! А почему?
— Новорожденные ничего не чувствуют.
— Вот те на!
— А Вы так не считаете?
— Поэтому-то я и спрашиваю.
— Вам все так скажут.
— Это не очень веское основание.
— Я Вам это докажу. В конце концов... Новорожденный... Это не видит, не слышит. Как это по-Вашему может быть несчастно?
— "Это" не видит, "это" не слышит... Все это не мешает "этому" очень громко кричать.
— Нужно, чтобы новорожденный разработал легкие.
— Разработал легкие! В самом деле, Вы меня огорчаете.
— Я согласен, это не довод, но так говорят.
— И говорят, как Вы знаете, немало глупостей. А Вы, значит, считаете, что при рождении ребенок ничего не чувствует?
— Не сомневайтесь, это очевидно.
— Забавно, но лично я в этом не уверен.
— Заканчивайте! Новорожденный…
— Как это «заканчивайте»? Новорожденный…
— Ну как Вы хотите, чтобы в этом возрасте?
— Вы огорчаете меня все больше и больше. Нужно ли напоминать Вам, что огорчения детей не имеют границ, что печальной, но чудесной привилегией молодых является чувствовать все в тысячу раз глубже, чем мы чувствуем!
— Это верно, я согласен с Вами. И все же, новорожденный так мал...
— Как будто рост как-нибудь влияет на положение вещей!
— С этим я тоже соглашусь...
— И еще, каким чудом "это" может кричать так сильно и ничего не испытывать?
— Но я же Вам говорю, новорожденный ничего не чувствует!
— Опять! А в силу чего?
— У новорожденного нет сознания.
— А! Вот что ставит все на свои места. Нет сознания... Вы хотите сказать, нет души?
— Нет, нет. Душа... я не знаю.
— Тогда как сознание...?
— Сознание, это совсем другое.
— И Вы можете объяснить мне эту тайну? Тогда, браво! Я слушаю Вас, мой друг. Я весь во внимании.
— Ну, хорошо... Это значит... по правде говоря, сознание...

Дальше мы не пойдем. Не будем блуждать в зачарованном лесу диалектики. Откажемся приводить доводы. Скоро нас попытаются убедить, что Ахилл не сможет догнать черепаху.

Все очень просто. Только разум сложен. Когда ребенок рождается, он начинает кричать. И этот крик радует зрителей. "Вы слышите! Вы слышите, как он кричит!" — говорит счастливая мать, восхищенная тем, что такое маленькое существо производит столько шума. Эти крики новорожденных, о чем они говорят? Что рефлексы в норме. Что механизм функционирует.

Не правда ли, люди всего лишь машины?

А не говорят ли крики о страдании?

Возможно ли, чтобы младенец испытывал безграничное зло к себе лишь для того, чтобы кричать как следует?

Будет ли рождение столь же болезненным для ребенка, насколько роды болезненны для матери?

И если это так, кто об этом побеспокоится?

Боюсь, что никто, т.к. вижу небольшое внимание, с каким обращаются с ребенком при его рождении.

Увы! Эта твердая мысль, хорошо укоренившийся постулат, что "это" ничего не слышит, "это" ничего не видит — о новорожденном.

Как "это" может печалиться? "Это" кричит, "это" горланит, вот и все.

В общем, "это" предмет.

А если все это не так?

Если это уже личность?

Новорожденный — личность? Да нет же, заканчивайте! Книги говорят совершенно противоположное. Книги... Такая "научная" правда сегодня становится ложью назавтра. Тогда как же узнать? Не полагаться ни на научные труды. Верить только правде, только фактам. Верить только заинтересованному в этом. К несчастью, если и случается, что какой-нибудь ребенок родится с зубом, то я не знаю ни одного малыша, который родился бы со словом "здравствуй, папа, здравствуй, мама". Как жаль, право, что юный путешественник не может передать свои чувства, что он лишен слов.

В самом деле, моя собака, моя кошка не нуждаются в словах. И все же я хорошо знаю, когда они в ярости или ревнуют, или сердятся.

Пусть иностранец, человек, не говорящий на моем языке, случайно, по неосторожности проглотит горячую жидкость, и я внезапно увижу, как красноречиво он произносит свою речь: быстрое сотрясение пробегает по его телу, в то же время, как оно силой отплевывается; в исступлении машет руками; он вращает глазами, полными слез я сильно гримасничает. Будь он из Китая, Афганистана или Турции — стран, языка которых я не знаю, я очень хорошо его понял: Этот человек говорит, нет, он кричит: "Я обжегся. О, какое страдание!"

Между тем, если есть кто-либо, кто страдает и кричит об этом, то это младенец.

Появляющийся на свет ребенок не говорит? Смотрите же.

Есть ли необходимость в комментариях?

Этот трагический лоб, кричащий рот, эти закрытые глаза и сомкнутые брови, эти трагические руки, умоляюще напряженные, отчаявшиеся, эти ноги, яростно толкающиеся, ступни, которые, сгибаясь, пытаются защитить нежный живот, это тело, являющееся собой лишь спазмы и потрясения.

Новорожденный ребенок не умеет говорить?

Он протестует, кричит всем своим существом: "Нет, не трогайте меня, оставьте меня!"

И в то же время умоляет: "Помогите мне! Помогите мне!"

Бросал ли кто когда-нибудь призыв более душераздирающий?

Однако кто слышит этот призыв, который бросает ребенок из мрака времени? Никто. Это ли не большая тайна?

— Значит, Вы думаете, что... этот малыш, который кричит...? Вы считаете, что этот младенец пытается сказать...? Вы меня пугаете.

— Вам страшно? Я Вас понимаю. Тогда все извинения хороши, "чтобы не видеть";

- "Вы показываете здесь нам ребенка, которого мучают".

— Увы, есть и дети-мученики, мы знаем.

— "Чудовища! Что они делают с ним? Они его поколотили? Окунули в кипящее масло? Положили на раскаленные угли? Надо их приговорить, предать суду..."

— Извращенные родители? Садисты? Чудовища? Ничего подобного… Обыкновенные люди, как Вы и я.

"У них есть глаза, но они не видят.

Все для того, чтобы не видеть".

Это не издевательство над ребенком, это рождение.

Слепцы с широко открытыми глазами, не хотите ли признать, что это факт?

Итак, взгляните.

Святое семейство.

По крайней мере, его современный вариант.

Только что появилось на свет маленькое существо.

Мать и отец рассматривают его с восхищением.

Молодой акушер не может не разделить всеобщего ликования.

Выражение счастья и удивления освещает все лица.

Все светятся от удовольствия.

Все, кроме ребенка.

Ребенок,

какой ребенок?

Боже мой, это же невероятно!

Это маска невыразимой тоски,

руки, поднесенные к голове...

Так выглядит смертельно раненый солдат,

который через мгновение упадет, сраженный, на землю.

Разве это рождение? Это убийство!

И перед лицом такого страдания

Такие восторженные родители!

Это невероятно!

Да, это невероятно.

И все-таки это так.

Это ослепление просто необыкновенно. Каким чудом...

Чудом?

Нет.

Все как всегда, все очень обыкновенно.

Посмотрите-ка.

Чему улыбается этот молодой врач?

Счастью ребенка?

Вовсе нет.

Ему удались "его" роды. А это не всегда легко. Мать чувствует себя хорошо. Ребенок цел и невредим и громко кричит.

Поэтому-то этот человек и доволен.

Доволен сам собой, это понятно.

Теперь мать.

Восхищенное лицо. Эта женщина радуется красоте ребенка?

Нет, конечно.

Она улыбается, потому что... все закончилось.

Эти "безболезненные" роды, чему она верила лишь частично, — они удались!

Она чувствует облегчение, и даже гордость.

И кто осмелится упрекнуть ее в этом?

Отец...

Этот человек, который, безусловно, не совершил ничего необыкновенного, все-таки верит в это. Ведь у него есть теперь наследник!

Маленькое существо будет расти и в свою очередь Производить потомство и воспроизводить.

О, заблуждение! бесценные совершенства автора.

Естественно, что этот человек горд.

В таком случае все бывают довольны.

Довольны собой.

Ибо, что касается самого ребенка...

Нужно ли плакать?

Да.

От такого ослепления.

Ведь только ослепление мешало понять смысл страдания матери и делало из родов Голгофу.

"Рожать будешь в муках".

Слава Богу, старое проклятие живо.

Но не пора ли теперь сделать для ребенка все то, что мы имели счастье сделать для его матери?

Да, да, совершим это новое чудо.

Но... как?

Рождение без боли может быть подготовлено.

Как же подготовить юного узника?

Давайте запустим тончайшие электроды через мягкий материнский живот, чтобы проникнуть в маленький череп?

О нет, ради Бога!

Мы знаем, какие подвиги совершает технология в наши дни.

Но мы забываем, сколько садизма сокрыто порой в человеческом сердце:

проникать, исследовать, разрывать, разрезать, рассекать...

Молодого исследователя, будущего Нобелевского лауреата, вооруженного иглами, зондами, переполненного гордостью за свои электронные доспехи — что его вдохновляет?

Любовь?

Или амбиция?

Как некогда религия так сейчас наука и исследования прокрывают преступления все тем же плащом респектабельности.

Только чтобы спасти нас с вами Инквизиция пытала и сжигала на кострах… крестоносцы лили кровь рекой…

Другие времена, другие нравы.

Те же истоки вдохновения.

Умоляю, никаких электродов!

Попытаемся просто понять.

Осмелившись задать себе вопрос:

"Почему женщина страдает, рожая?"

мы поймем причину боли, истоки страха.

Еще раз исполнимся смелостью, откроем наши сердца.

Может быть, наконец, удастся нам услышать,

что так давно и безуспешно пытается сказать ребенок, появляясь на свет.

"Рождение — это страдание"

Готама

Рождение — это страдание.

А не только роды.

Рождаться на свет так же больно, как и давать жизнь.

Когда говорилось "рождение — это страдание", Будда имел ввиду не мать, а дитя.

А что касается ужаса рождения...

Ужас рождения — это не боль, а страх.

Для малыша этот мир пугающий.

Его разнообразие, огромность сводят с ума маленького путешественника.

Он чувствует все!

Абсолютно все, без фильтров, без выбора, без различия!

Рождение — это гроза, ураган.

А ребенок — терпящий кораблекрушение, уничтожаемый, поглощаемый стремительным приливом ощущений, которые он не умеет распознать.

Наше единственное преступление в том, что мы не ведаем всей тонкости и остроты переживаемых новорожденным чувств.

Эта свежесть чувств носит прекрасное название: юность.

А мы, остальные, "взрослые люди", мы уже ничего больше не чувствуем.

Наши чувства притуплены, пресыщены.

Проклятие не возраста, а силы привычки делает нашу кожу такой же грубой, мертвой, бесчувственной, как шкура носорога, крокодила.

Новорожденный не видит?

Это написано в книгах.

Это в сознании всех людей.

Потому что иначе, как представить себе, что кто-либо мог бы устремить на ребенка такие прожекторы, которые не вынес бы ни один хирург?

Может быть уменьшить свет, когда дитя появляется на свет?

Да разве со слепым церемонятся?

Итак, новорожденный слеп?

Откроем же, наконец, глаза,

Что мы увидим?

Голова едва вышла, тело еще нет, а ребенок уже широко открывает глаза.

Пусть он их тут же с криком закроет, а маленькое личико омрачится невыразимым страданием.

Глаза Михаила Строгова жгут саблей, раскаленной добела.

Итак, когда же Жюль Верн проделал этот эксперимент?

Если бы хотели отметить ребенка печатью страдания и насилия, дать ему понять, что он попал к сумасшедшим, лучший способ доказать ему это, направив на него ослепляющие лампы.

Как готовится хорошая коррида?

Как делают "хорошего" быка бешенным, пьяным от боли и ярости?

Целую неделю животное держат запертым в темноте.

Затем его внезапно выпускают под ослепляющий свет арены.

И тогда он нападает; надо, чтобы убивал.

Рычи, толпа!

Кричи, ребенок!

Слепой ли новорожденный?

Ослепленный.

А что до слепых...

Теперь уши.

Глух ли новорожденный?

Не более чем слеп.

Когда он появляется на свет, он уже давно все слышит.

В теле матери он узнает так много разных звуков!

Скрип костей, урчание кишечника, и такой важный барабан, просто колдовской — сердце.

И более грандиозная вещь, иногда, как дуновение ветра, иногда, как ураган — "ее" дыхание.

Затем — слово, "ее" голос, это единственный по тембру, модуляциям, настроению голос, с которым растет ребенок.

А шум окружающего мира.

Ребенок знает голос своего отца задолго до того, как встретит его.

А все вместе — какой великолепный концерт!

Конечно, все это смягчено, ослаблено, притуплено околоплодными водами.

Как грохочет этот мир, рожденный в волнах!

Наши голоса, наши крики должны казаться несчастному младенцу тысячекратным раскатом грома.

Кто помышляет говорить тихо в родильном отделении?

"Тужьтесь! Да тужьтесь же!".

Эти вопли должны очаровать ребенка.

Ах, несчастный ребенок, какое же это бедствие — родиться, в мгновение ока очутиться в океане нашего незнания, невольной жестокости!

Может быть твоя кожа, мой маленький, менее измучена?

Заканчивайте, ведь младенец ничего не чувствует!

На самом деле ничего?

Чувствует ли что-нибудь эта боязливая кожица, которая не знает: друг или недруг к ней приближается, и начинает дрожать?

Эта кожа, которая не знала ничего кроме нежности и ласки прикосновений слизистых оболочек, что она встретит?

Гигиенические салфетки, грубые ткани, а иногда даже щетку!

О, терновый венец!

Новорожденный малыш попадает прямо таки на острые шипы.

Вот он и кричит.

А мы хохочем во все горло.

При виде таких страданий хочется крикнуть: "Хватит! Достаточно!"

Да, ад действительно существует. Это не сказка.

И там горит настоящий огонь.

Но этот ад не на исходе жизни, в загробном мире,

Он здесь, в начале пути.

Это та мука, на которую сами того не желая, мы обрекаем ребенка, но это те шипы, тот огонь, который мы зажигаем между собой и невинным младенцем.

Ну, это-то, наконец, все, конец всем пыткам?

Нет, нет, этот огонь, обжигающий кожу и глаза, проникает внутрь и жалит ребенка изнутри.

Да, еще худшим является ожог воздухом легких.

Это то же самое, что в первый раз затянуться сигаретой, вдохнуть дым.

О, эта икота, эти глаза, часто полные слез, красное лицо исступленный кашель!

Но настолько более жесток ожог, более ново и оскорбительно — проникновение воздуха вовнутрь!

Да, этот ожог превосходит по ужасу все остальные пытки.

В ребенке все сжимается, все протестует, все отвергает.

И за этим следует крик!

Первый крик — это "нет"!

Это потрясение человека, которого убивают, насилуют, это страстный, пылкий, отказ от того, что на самом деле является жизнью!

Ну, наконец-то, все, не правда ли?

Увы, нет!

Ребенок рождается, его хватают за ногу, и принуждают висеть вниз головой.

Маленькое тельце, действительно, очень скользкое, все покрыто белой густой смазкой.

Он может выскользнуть из рук и упасть.

До некоторой степени такой захват хорош.

Хорош... для нас.

Но находит ли приятным сам ребенок качаться вниз головой?

Без сомнения, он испытывает головокружение, в дальнейшем — это тревога, приходящая к нам вместе с кошмарами, где лифт пробивает потолок, с внезапными спусками с высоты шестого этажа, мерзкими падениями, когда кажется, что пол уходит из-под ног.

Все головокружения, все страхи в этом плане имеют одну метку: рождение.

Это один из простейших механизмов.

Но чтобы лучше его понять, нужно вернуться назад, в материнское лоно, проследить все злоключения маленькой спинки.

Воистину, сила — "в почках", страх — "между лопаток".

Мои состояния души — это, фактически, "состояния моей спины"!

В материнском лоне существование ребенка имело два этапа, два сезона, противостоящих друг другу, как зима лету.

Сначала это был "золотой возраст".

Эмбрион, маленький росток, неподвижный, но непрерывно делящийся, который в один прекрасный день становится плодом.

Растение превратилось в животное: его поглощает движение, которое усиливается от центра туловища, к периферии.

Деревцо машет ветвями; плод двигается и наслаждается этим.

Пьянящая свобода.

Да, это золотой возраст: это маленькое существо не имеет веса, не имеет никаких преград, его носят воды и дают ему свободу птиц, живость рыб.

Его королевство не имеет границ, и не имеет преград его свобода: в течение первой половины беременности, яйцо (мембраны, окружающие ребенка, воды, в которых он плавает) растет быстрее самого малыша.

Ребенку хорошо развиваться, благоденствовать: его империя развивается быстрее.

Если и коснется он слегка границ, то кажется, что они тут же до бесконечности отодвигаются.

У нас есть изображение счастливцев этого возраста: на их лицах выражение безмятежности и восторга.

Увы, отчего же все в один день должно превратиться в свою противоположность!

Даже будучи принцем, даже в глубине пещеры не ускользнешь от закона.

Проклятый всемирный маятник!

Во второй половине беременности все меняется: ребенок начинает расти быстрее, чем содержащее его яйцо.

Он встречает стены.

Он от них бьется.

Вселенная захлопывается и снимает свою добычу.

Где вы, солнечные дни юности, сумасшедшая легкость и свобода!

Из принца, правящего безграничной, бескрайней империей, ребенок превращается в узника.

Тюрьма!

И какая тюрьма!

Такая тюрьма!

Такая тесная одиночная камера, что можно коснуться сразу всех стен.

Потолок так низок, что невозможно разогнуть голову.

Мерзкая судьба, неумолимая и непреклонная.

Что же делать? Смириться.

Ребенок приноравливается, пригибает голову, старается стать меньше.

Он и не знает, что растет он сам!

Не может быть большего смирения, покорности, унижения; но вот тюрьма оживает и, как спрут, сжимает свою добычу.

Его сжатие будет длиться целый месяц, последний месяц беременности, и мягко подготовит ребенка к заключительной буре.

Сначала маленький узник пугается.

После первого испуга привыкнет.

И даже полюбит.

Почувствует вкус в этих ласках, этих объятиях.

То, что заставляло раньше дрожать, теперь навевает томление.

Когда это происходит, он дрожит от удовольствия, он покоряется, подставляет спину, нагибает голову.

Потому что это пока только ласки.

И однажды игра кончается.

Любимая волна превращается в ураган, подруга — в фурию.

Сила, сжимающая ребенка, становится злой.

Она не обнимает ребенка, а раздавливает.

Игра из радостной становится злобной.

"Меня не любят больше, меня гонят!

Ты любила меня, а теперь давишь, толкаешь вниз, выдавливаешь, ты жаждешь моей смерти, ты хочешь, чтобы я прыгнул в эту бездну, небытие!"

Изо всех сил ребенок противится этому.

Только бы не покинуть, не выпрыгнуть...

Что угодно, только не эта пустота.

Но что сделаешь с этой огромной, сумасшедшей силой!

Сжатые плечи, втянутая голова, сердце, готовое разорваться, ребенок — не более чем сгусток страха.

Стены сжимаются снова.

Тюрьма становится туннелем,

воронкообразным туннелем.

Этот ужас, не знающий больше границ, переходит в неистовство.

Пьяный от ярости, узник бросается на приступ.

Он весь — ярость.

Нужно, чтобы эта стена, о которую я разбивал голову, уступила.

Эта стена, жаждущая моей смерти!

А эта стена... это моя мать, которая носила и любила меня!

Чудовище нажимает еще сильнее.

О! Моя голова, голова, вынесшая всю тяжесть несчастья, как она еще цела!

Конец близок, смерть очевидна.

Откуда же знать этому несчастному ребенку, что чем больше сгущается тьма, тем ближе свет, свет жизни! Ну же, чудовище, еще раз...

И тогда, происходит взрыв, вспышка.

Стены рушатся.

Тюрьма исчезает.

Ничего!

Что это, взрыв вселенной?

Нет, это я родился.

Вокруг меня пустота.

Невыносимая свобода.

Все раздавливало меня, сжимало, Но я имел тело, форму!

Проклятая тюрьма, моя мама, где она?

Без тебя от меня осталось одно головокружение, приди, вернись, верни меня, держи меня, дави, сжимая меня,

но пусть я существую!

Страх подкрадывается сзади.

И враг всегда ударяет в спину.

Ребенок переполнен тревогой по одной простой причине — ничто не держит больше его спину.

Эта спина сжималась изо дня в день, напряжение согнуло ее в дугу, и вдруг, внезапно, она освободилась.

Чтобы успокоить, убедить, умиротворить, нужно сложить, собрать маленькое тельце, защитить от пространства,

дать ему от этой новой для него свободы ровно столько, сколько он может найти приятным для себя.

Так сжимают атмосферу вокруг водолаза, слишком быстро поднимающегося на поверхность.

А вместо этого, ребенка подвешивают за ногу, и голова, вынесшая на себе всю тяжесть драмы, болтается и вертится в пространстве?

А куда кладут этого страдальца, ребенка, пришедшего из тепла, из нежного чрева?

На чашу весов!

Металлическую, грубую, холодную, как лед, обжигающе ледяную — это мог придумать только садист, не иначе!

Крики ребенка усиливаются.

Публика в восторге -

"Вы слышите, слышите, как он кричит!" — от того, что такое маленькое тельце может производить столько шума

И снова берут ребенка за пятки.

Новое путешествие, новое головокружение.

Его кладут на стол...

и непрерывно плачущего, ненадолго покидают.

Теперь капли.

Мало того, что его глаза исколоты светом, их нужно защищать от инфекции, невесть когда исчезнувшей.

Ребенок борется, сражается, как одержимый.

Но мы сильнее, мы взрослые.

В конце концов, дело кончается тем, что, отогнув нежное веко, туда запускают несколько капель жгучей жидкости.

Вот наконец-то ребенок один.

Потерянный в этой враждебной, непонятной вселенной, он задыхается от страха.

Даже если к нему просто приближаются, он все равно дрожит и ревет белугой.

Убежать! Спастись!

И тогда видят вещь необыкновенную:

весь в слезах, изнемогая, ребенок бежит.

Он не убежит далеко: ножки двигаются, но не могут его унести.

И он уходит в себя.

Он изгибается, сворачивается в комочек, скрючивается.

И так складываются ручки и ножки, что он снова принимает положение плода в утробе.

Он отвергает рождение, и весь мир,

И теперь, судя по позе, он в раю символический узник материнского лона.

Увы, его снова берут, чтобы одеть.

Нужно быть элегантным, чтобы мама гордилась, и терпеть, ради нее, эти жмущие, тянущие, со всех сторон в узлах, вещи.

На этот раз чаша выпита до дна.

Силы ребенка иссякли,

и он проваливается, погружается в сон.

Это- его единственное спасение, его единственный друг.

Наоборот, его отметины на всем: на коже, в костях, на спине, в кошмарах, в безумии, в нашем сумасшествии: тюрьмы, пытки.

Мифы и легенды, Священное Писание, что передают нам, если не эту трагическую Одиссею?

"ОТВЕТ — В ВОПРОСЕ"

I.

Мы спрашивали:

"Как готовить ребенка? Может быть, тонкими электродами?...'

Мы растеряны.

Но не ребенка, а себя нам надо готовить.

Это наши глаза надо открыть.

Это наше ослепление должно кончиться.

Просто нужно немного понимания, и все окажется чрезвычайно просто.

2.

В общем, все начинается с парадокса.

Ребенок был в тюрьме, и вот свободен, а он горланит!

Это, говорят, случается с заключенными.

Им открывают камеру,

И свобода их опьяняет.

Они не прекращают ни на минуту искать ту перекладину, которую проклинали.

Как будто им не хватает тюрьмы.

Этому младенцу, которого сводит с ума свобода, хочется сказать:

"Ну же, несчастный, прекрати орать!

Ты в тоске, а должен ликовать,

Пойми, что с тобой произошло, наслаждайся своей свободой.

Посмотри, как ты можешь резвиться, потягиваться.

И как ты при этом можешь плакать?"

Какой стыд.

Как это прекратить?

Как понять этого малыша?

Очень просто.

Надо говорить с ребенком на его языке.

На том всеобщем языке,

на котором говорят везде;

он не имеет слов,

его понимают в любом возрасте это любовь.

Говорить с любовью... с новорожденным!

Без сомнения.

Надо говорить с ним так, как беседуют влюбленные.

А что говорят друг другу влюбленные?

Они не говорят, они касаются друг друга.

Чтобы сделать это, они гасят свет.

Или просто закрывают глаза.

Они создают темноту вокруг себя.

И в сумраке, слегка касаясь друг друга, они ведут разговор.

Они заключают друг друга в объятия, эту старую темницу, охраняющую от окружающего мира.

Говорят их руки,

понимают друг друга сердца.

Только так и нужно разговаривать с новорожденным,

руками легкими,

но — любящими,

которые медленно-медленно

привыкают к ритму "его" дыхания.

Но не будем торопиться!

Шаг за шагом,

чувство за чувством.

3.

Начнем с глаз.

Сделаем, как влюбленные — погасим свет.

Что может совершить любовь, освещенная прожектором?

Как умиротворяет темнота!

Сама мать наслаждается сумраком.

Не закрываем ли мы глаза, чтобы лучше слышать?

4.

Теперь уши. Ничего нет проще: создадим тишину.

Просто?

Это менее просто, чем кажется.

Мы настолько болтливы!

В общем, остаться в молчании с кем-либо — эксперимент настолько волнующий,' вряд ли кто-то осмелится на него.

Создать тишину, быть внимательным к "другому", выслушать, почувствовать без ели.

К этому нужно готовиться. Тренироваться.

И понять, зачем это нужно.

Первые женщины, родившие в тишине, были настолько взволнованы, что об этом необходимо рассказать.

Уже в конце родов, перед изгнанием плода, мы говорили мало, о том, чтобы не нарушить мира и приготовиться к принятию ребенка. Но как только ребенок появляется, мы не произносим больше ни слова.

Если нужно было иногда сказать что-либо, отдать какие-либо распоряжения, это проделывалось еле слышным голосом, почти без звука. Чтобы не смущать первые мгновения жизни младенца.

Этот способ ведения родов, совершенно естественный, но все же удивляющий многих, заставал женщин врасплох настолько, что они довольно быстро впадали в панику!

Вместо того чтобы кричать, как обычно, ребенок успокаивается после двух-трех мощных вскриков. И в наступившей тишине женщины слышат... что они не слышат плачущего ребенка!

Их глаза быстро наполняются удивлением и тревогой. Перебегая с одного ассистента на другого, они вопрошают о непонятном.

Затем, не в силах более ждать:

"Почему мой ребенок не кричит?"

Это было ошеломляюще, душераздирающая сцена.

"Почему же он не кричит, мой ребенок!"

В этом восклицании столько удивления, столько сожаления и требования, что мы застыли, пораженные.

Настолько привыкли, что надо, чтобы младенец кричал. Настолько бессознательно отпечатано в мозгу, что "рождение — это страдание".

Что сказать? Что ответить?

Эти женщины не были предупреждены, подготовлены, потому что для нас эта тишина разумелась сама собой.

Мы настолько развращены, что вещь вполне обычная и простая застает нас врасплох, ошеломляет.

"Он неживой, мой ребенок!" — продолжает обеспокоенный голос.

Это было странно, жалко.

"Ваш ребенок в полном порядке" — говорили мы, жестами приглашая женщину говорить тише. Только для того, чтобы пощадить уши малыша.

Но несчастную наши тихие голоса пугали еще больше!

«Он умер! Мой малыш умер!» — восклицали они, заводя старую песню.

Умер? Их ребенок лежал у них на животе, шевелящийся, двигающимися.

"Ну же, — говорили мы, — мертвые не двигаются. Вы хорошо чувствуете, что Ваш ребенок двигается, что он доволен".

Все это произносится опять же тихо. Как же сделать, чтобы они были счастливы оба, мать и дитя?...

Позднее, конечно, мы пытались объяснить женщинам причину этой тишины, необходимость уважать ребенка, защитить его уши, позаботиться о том, чтобы не напугать его раскатами своего голоса. Мы старались объяснить им, что больше нет необходимости страдать и плакать, приходя в этот мир, что совсем не обязательно мучиться при рождении. Напрасный труд.

Слишком поздно.

Наши объяснения не достигали их. Их глаза были полны сомнения. И сожаления.

В конце концов они все же начинали успокаиваться.

"Ваш ребенок чувствует себя настолько хорошо, насколько это вообще возможно", — повторяли мы вновь, чтобы их ободрить.

"Вы считаете?" — говорили они тоном, полным недоверия.

По правде говоря, действительно, поразителен ребенок, который тут же после рождения, испустив один-два крика, принимается лепетать, зевать, потягиваться и входить в эту жизнь, как будто он очнулся от приятного сна.

Это так же удивляет и пугает не имеющих к этому привычки, как и женщина, рожающая с улыбкой, без единого крика, с сияющим лицом.

Все вышесказанное — для того, чтобы сказать, что женщины должны быть подготовлены.

Не поставлены перед фактом! Напротив.

Необходимо, чтобы они участвовали в этом сознательно, все понимая.

Нужно, чтобы они знали, что ребенок слышит, что его уши очень чувствительны. Их легко ранить.

Короче, нужно, чтобы они с первых мгновений научились любить ребенка ради него самого, а не ради себя.

Ребенок — это не игрушка, не украшение. Это существо, которое им доверили.

Пусть женщины поймут, почувствуют: "Я его мать",

а не "Это мой ребенок".

5.

Это обучение тишине необходимо в такой же мере тем, кто помогает во время родов, акушерам и акушеркам.

В родильной комнате слишком много и громко говорят. Восклицания: "Тужьтесь! Да тужьтесь же, наконец!" — очень редко произносятся шепотом. К большому сожалению.

Громкие, гулкие звуки и возгласы гораздо больше пугают женщин, чем помогают им.

Говоря с ними тихими голосами, мы умиротворяем их. И гораздо больше это помогает им, чем крики.

Пусть помощники тоже пройдут школу тишины. Пусть они подготовятся достойно встретить ребенка.

6.

Темнота или полумрак, тишина...

И воцаряется необыкновенный мир.

И уважение, с каким подобает встретить прибывающего путешественника, младенца.

В церкви никто не кричит. Инстинктивно все снижают голос. Если есть еще столь же святое место, то оно здесь.

Полумрак, тишина, что еще необходимо? Терпение. Или, вернее, обучение необыкновенной медлительности. Почти неподвижности.

Без согласия на это внутреннее спокойствие нельзя надеяться на успех. Невозможно будет понять ребенка.

Согласие на эту медлительность, проникновение в нее — это еще одно упражнение, требующее подготовки.

Как для женщины, так и для присутствующих.

Чтобы достигнуть успеха, надо еще вспомнить, из какого странного мира приходит малыш.

Сантиметр за сантиметром, или еще меньше, он приближается к падению в ад. Двигаясь все медленнее и медленнее, он собирал силы, накапливал значительную энергию.

Не испытав на своем собственном теле этой крайней медлительности, невозможно понять и рождение. Невозможно встретить новорожденного.

Чтобы это принимание, эта встреча произошли, нужно выйти из времени. Выйти из "нашего" времени, из привычек, личных вкусов, из всего, стремительно протекающего.

Наше время и время новорожденного практически непримиримы.

Одно обладает медлительностью, близкой к неподвижности.

Другое, наше — суета, граничащая с исступлением.

Впрочем, мы никогда не находимся "здесь". Мы всегда где-то там, в прошлом, в наших воспоминаниях. В будущем, наших проектах. Мы всегда находимся либо до, либо после.

"Сейчас" — никогда.

Чтобы встретить новорожденного, нужно отрешиться от нашего времени, бешено текущего.

Вот что кажется тоже невозможным.

Как выйти из времени, этой сумасшедшей войны?

Очень просто.

Достаточно быть здесь.

"Быть здесь", как будто нет больше будущего и прошлого.

Нужно "быть здесь", как будто дальше времени не существует. И это "конец" времени.

Потому что это начало.

Все очень просто. А кажется невозможно.

Как примирить непримиримое, встретиться с нулем или бесконечностью?

Требуется пристальное внимание.

Наблюдатель открывает себе новорожденного, как будто до того никогда его не видел.

И испытывает такое удивление... что забывает все. Включая самого себя.

Он сам исчезает!

Нет больше наблюдателя!

Остается только младенец.

Прекратилось это древнее, вечное и иллюзорное деление на тех, кто смотрит, и тех, кого рассматривают.

Существует только этот ребенок, которого созерцают. Не такого, какого мы знаем, о котором вылечили, прочитали или нам сказали. Его созерцают таким, какой он есть.

На него смотрят. Или, лучше, дают заполнить всего себя. Без посторонних советов. Без предупреждений. Во всей невинности. Во всей новизне.

Все становится просто "им".

Акушер снова стал новорожденным.

Он снова пережил свое рождение. И он снова обрел свою чистоту.

Не умея того, он отрешился от времени.

Вместе с ребенком он на пороге вечности... И я в свою очередь лечу, приближаюсь к этому.

Но подождем ребенка.

7.

Все готово: полумрак, тишина, сосредоточенность. Время остановлено.

Ребенок может появиться.

8.

А вот он!

Он выходит... Сначала голова. Затем руки, которым помогают освободиться, просунув по пальцу подмышки. Поддерживая таким образом ребенка под каждой рукой, его поднимают, как его вытащили бы из колодца. И главное — не трогают голову! Его кладут прямо на материнский живот.

Какое место подошло бы лучше, чтобы принять ребенка? Это материнский живот, по размеру и форме точно соответствующий малышу. За мгновение до этого выпуклый, теперь впалый, кажется, что он ждет его, как гнездо.

Теплота и мягкость живота, его поднятие и спуск в ритме дыхания, его нежность, живое тепло кожи — великолепное место для новорожденного.

Наконец, а это главное, близость этого места позволяет сохранить целой пуповину.

9.

Большой жестокостью является перерезание пуповины сразу же после того, как ребенок выйдет из материнского живота. И это очень плохо влияет на ребенка.

Сохранить пуповину целой, пока она бьется, значит — трансформировать рождение.

Во-первых, это обяжет акушера быть терпеливым. Это призовет его, как и мать, уважать ритм ребенка.

Во-вторых, есть причина важнее.

Как мы уже сказали, воздух, наполняя легкие малыша, производит эффект ожога.

Более того.

До рождения ребенок не знал ничего кроме себя самого.

Он не делал никакого различия между миром и собой, потому что снаружи и внутри было одно — он сам. Он не знал различий. Он не знал, например, холода. Холод — только противоположность теплу. Температура тела малыша, такая же, как и у матери, не давала повода для сравнений.

До рождения не существовало ни "внутри", ни "снаружи", так же, как не было ни тепла, ни холода.

Приходя в этот мир, новорожденный попадает б царство противоположностей, где все либо хорошо, либо плохо, приятно или неприятно, сухо или мокро... Он открывает эти контрасты, неразделимые, как братья-враги.

А как ребенок выходит в царство противоположностей? Чувствами? Нет, это придет несколько позже.

Именно с дыханием открывается царство контрастов. С первым вздохом он переступает порог. Вот где вход.

Он вздыхает. Со вздохом приходит его противоположность: выдох. Который, в свою очередь...

И вот запущен вечный маятник, принцип существования этого мира, где все рождаются из своей противоположности: день из ночи, лето из зимы, богатство из бедности, сила из смирения. Без конца и без начала.

10.

Дышать — значит быть в унисон со всем миром, в согласии с универсальным и вечным биением.

Проще говоря, это значит использовать кислород и освобождаться от продуктов распада, главным образом — углекислого газа.

Но в этом простом обмене встречаются две вселенные, встречаются друг с другом, пытаются смешаться, соприкоснуться: внутренний мир и мир внешний.

Два мира, теперь разделенные, пытаются обрести друг друга: мир организма, внутренний, маленького "я", и огромный внешний мир.

В легких встречаются кровь, поднимающаяся из глубин, и воздух, поступающий сверху.

Этот воздух, эта кровь текут навстречу друг другу, жаждут слиться.

И не могут, разделенные, как стеной, тончайшей перегородкой альвеол.

И одна и другой "вздыхают" о потерянном единстве.

Кровь приходит в легкие темной, лишенной кислорода, тяжелой от отходов жизнедеятельности, углекислого газа и др., которые делают ее старой, бессильной, умирающей. Здесь она освободится от старости, наполнится энергией, молодостью.

Перерожденная этим "купанием" в источнике Молодости она течет далее живая, обогащенная, алая. И снова погружается в глубину, тратя там свои сокровища. И снова наполняет отходами. Возвращается в легкие и там обновляется вновь... Неразрывный, бесконечный круг.

А что касается сердца, то оно оживляет этот круг, посылая обновленную кровь к жаждущим тканям организма, по так называемому большому кругу кровообращения. В то время как старая кровь, использованная, направляется им в легкие, к источнику молодости, по малому кругу кровообращения.

Путь большого круга далек, он ведет кровь из сердца к границам королевства: к макушке, к конечностям, к внутренним органам.

Малый путь короток — он ведет от сердца к легким и возвращается обратно.

А как состоят дела у плода, чьи легкие еще не работают?

Кровь плода, точно так же, как и наша, нуждается в обновлении.

И чтобы это сделать, она возвращается в плаценту. Именно плацента выполняет роль легких, кроме остального.

Туда кровь приходит по пуповине и возвращается: три сосуда, одна вена и две артерии, в одном чехле.

В плаценте кровь обновляется не в контакте с воздухом, а в контакте с кровью матери, обновляющейся в свою очередь, в легких.

Мать дышит для младенца. Точно так же, как она питается для него, носит его, защищает. Спит и видит сны. Делает для него все.

Не находится ли ребенок в полной зависимости от матери до рождения?

А далее, после рождения, что происходит? Необыкновенное происшествие, потрясение, революция: кровь, до этих пор идущая через пуповину, устремляется в юные легкие!

Она покидает старую дорогу, родное русло. Она оставляет материнскую дорогу.

Ребенок берет на себя дыхание, обогащение крови кислородом своими легкими.

Он говорит: "Женщина, что общего между мной и тобой?

Зачем нужен посредник между землей и мной?"

Вот что объявляет ребенок дыханием.

Это только первый шаг: во всем, кроме воздуха, ребенок полностью зависим от матери.

Но этот путь уже начат.

Дыша, ребенок становится на путь независимости, автономии, свободы. И в то же время он попадает из вечности во временное пространство. Из непрерывности в колебания.

Но покидает ли кровь старый путь, пуповина — плацента, внезапно, происходит ли это грубо?

Это когда как.

Чтобы этот переход произошел медленно, нежно — или внезапно, в панике и страхе, чтобы рождение стало пробуждением от приятного сна... или трагедией, — это зависит от нас.

11.

Говорят, что природа не делает прыжков.

Рождение — один из них: перемена мира, уровней.

Как разрешить это противоречие? Как сама природа смягчает переход, который обещает быть грубым?

Очень просто.

Природа — мать суровая, но любящая. Мы игнорируем ее предупреждения. А потом проклинаем ее же!

Все есть для того, чтобы прыжок, приземление произошли с желаемой легкостью.

А мы подчас настаиваем на опасности, которой избегает ребенок: аноксии.

Аноксия — это нехватка драгоценного кислорода, к чему очень чувствительна нервная система.

Ребенок, которому довелось испытать нехватку воздуха, получает непоправимую травму мозга. И перед нами существо покалеченное, изуродованное.

Таким образом, ребенок ни в коем случае, не должен испытывать при рождении нехватку кислорода. Ни на мгновение.

Вот что говорит ученый. И он прав.

Впрочем, природа рассудила точно так же, как ее известный кум-ученый.

Она сделала так, что во время этого опасного перехода ребенок получает кислород из двух источников, а не одного: через свои легкие и через пуповину.

Две системы работают вместе, одна принимает эстафету у другой: прежняя, пуповина, продолжает питать ребенка кислородом до тех пор, пока новая, легкие, полностью не примет смену.

Ребенок, родившись, выйдя из матери, продолжает все же быть связанным с ней пуповиной, которая пульсирует еще очень долго. Четыре, пять и больше минут.

Получая кислород через пуповину, защищенный от аноксии, ребенок может без опасения, без спешки привыкнуть к дыханию по своей воле.

Кроме того, кровь тоже имеет время покинуть старую дорогу (которая вела ее в плаценту) и наладить легочное дыхание.

В это же время, параллельно, закрывается отверстие в сердце: дорога назад отрезана.

В общем, в течение этих четырех-пяти минут ребенок остается на развилке дорог в два мира. Получая кислород с двух сторон, он успешно, без грубости, переходит с одной дороги на другую. И едва ли он при этом закричит.

Как достичь этого чуда? Немного терпения. Ничего не ускорять. Иметь ждать. Уметь дать ребенку время привыкнуть.

Мы видим, что здесь необходимы тренировки. А иначе, как же оставаться без дела долгих пять минут?

Когда нас все толкает на противоположное — наша рассеянность, автоматизм, привычки.

И странная нервозность, плод нашей тревоги, проистекающей... из нашего собственного рождения.

12.

Для ребенка это наше благодеяние значительно.

От того, будет ли пуповина перерезана немедленно или тогда, когда она уже не будет биться, зависит исход опыта, проводимого ребенком при вхождении в наш мир: что он чувствует в этом новом для него состоянии; вкус жизни — он может быть различным.

Перерезать пуповину немедленно — значит грубо лишить мозг кислорода.

На что все существо реагирует очень сильно: паника, бурною возбуждение, душераздирающие крики.

Мы создали самый значительный стресс!

Против этой агрессии поднимается вся система защиты.

Если нужно проверить, как работает система тревоги в организме, то лучшего способа не найти.

Но в этом случае мы создаем условный рефлекс, один из "узлов", силу которых нам показал Павлов: мы объединили в единое целое навсегда "дыхание и агрессия"!

Жизнь — это то, от чего надо защищаться!

Мы связали воедино дыхание и смерть, жизнь и страх.

Великолепное начало!

Вот создающийся невроз. Мы ставим ребенка перед невозможным выбором: чтобы дышать глубоко, нужно дать себя поглотить огню, и крики достаточно ясно свидетельствуют об ожоге, или сдерживать дыхание, а это восхитительный эксперимент... самоутопления.

Мы предоставляем юному аргонавту право выбора: погибнуть в волнах или в огне!

Чтобы чувствовать вкус этой паники, тревоги, страха, достаточно попросить вашего друга крепко зажать вам нос и рот.

Секунд тридцать достаточно.

И вы упрекнете себя, что настаивали на этом.

Насколько мягче и нежнее вхождение в жизнь, если пуповина цела.

Ни на мгновение мозг не лишается кислорода. Наоборот, он получает его из двух источников.

Зачем включаться системе тревоги, если нет агрессии?

Нет стресса. Нет паники.

Гармоничный и быстрый переход из одного мира в другой.

Кровь, в свою очередь, плавно, без толчка меняет дорогу.

Легкие не переполняются ни в какое мгновение этого перехода, ни снаружи, ни внутри.

Когда малыш выходит, он издает крик.

Грудная клетка, до этого сильно сжимаемая, внезапно освобождается от пут, и она расширяется.

Создается пустота. Туда устремляется воздух. Это первый вздох. Он является актом пассивным.

И это, в то же время, ожог.

Раненый, ребенок отвечает выдохом. Он яростно выталкивает воздух. Это крик.

И часто на этом все и заканчивается.

Как бы удивленный этой болью, ребенок делает паузу.

Бывает, что перед этой паузой крик повторяется два, три раза.

После паузы мы сходим с ума от волнения. И по привычке... пощечины, шлепки, встряска.

Но мы воздержимся от вмешательства, так как более подготовлены, контролируем свои порывы, доверяем природе и мощному биению пуповины. И мы видим... дыхание ребенка восстанавливается само собой.

Еще нерешительное, робкое, делающее остановки.

Ребенок, питающийся кислородом через пуповину, не спешит, он спокойно переносит и ожог.

Еще остановка, и снова дыхание. Он привыкает, дышит глубоко. И, по-видимому получает удовольствие от того, что его поначалу так жестоко ранило.

Через некоторое время дыхание становится полным, глубоким, свободных и радостным.

Ребенок крикнул пару раз. И вы не слышите больше ничего, кроме его интенсивного дыхания, оттеняемого небольшими вскриками, короткими, как бы выражающими удивление, переполнение энергией. Почти "ах!", что издают лесорубы или воины.

К дыханию примешиваются звуки, производимые малышом губами, носом, горлом.

Это уже его язык.

Во всяком случае нет криков ужаса, стонов отчаяния, истерики. Нужно ли, чтобы ребенок кричал, входя в наш мир?

Безусловно.

Но зачем заставлять его рыдать?

14.

Ребенок, получающий удовольствие от этого испытания, пробуя на вкус его новизну, безболезненно забывает тот мир, который он оставил.

Ни одного взгляда назад, ни одного сожаления.

Он входит в мир, как мы обычно просыпаемся от доброго, приятного сна, а не от кошмара.

Когда настоящее так отрадно, к чему хвататься за прошлое?

Теперь прекратила ли биться пуповина?

Тогда отсечем ее.

Ни одного вскрика! Нет ни волнения, ни испуга, нет даже легкого содрогания. Просто отпала мертвая связь.

Ребенка не "отрывали" от матери.

Один отделился от другого.

Зачем юному путешественнику, ступившему уверенно и основательно на берег, возвращаться к прошлому?

Как восхитительно и разумно подобное рождение!

Продолжая снабжать кислородом малыша через пуповину, мать сопровождает его и помогает сделать первые шаги в этом грозном мире.

Точно так же, как позже он получит поддержку руки матери, чтобы опереться, делая первые свои шаги.

Руки, чистосердечно открытой, подаренной, за которую ребенок может браться или отпускать по мере того, как он все более верит своим собственным силам.

Какой матери придет в голову отнять свою руку у малыша, который неуверенно делает первый шаг?

15.

Учитесь, уважать этот момент рождения.

Момент хрупкий, тонкий, неуловимый, как сон в предрассветный час.

Мы находимся на развилке двух дорог, двух миров.

Ребенок перед нами, он нерешителен.

Ради Бога, не подталкивайте его! Не хотите же вы, чтобы он упал?

Позвольте маленькому существу войти по собственному усмотрению, в своем собственном темпе и ритме.

Позвольте ему не спешить.

Птица учится летать.

Она тяжела и неловка, волочит громоздкие крылья.

Вы видите ее неуклюжей, а потом... вот она уже летит!

Она оторвалась от земли и парит в воздухе, который делает ее легкой и грандиозной.

Как перешла она из одного царства в другое?

Это настолько тонко, что глаз не может это уловить.

Это неуловимо настолько же, как отрешение от времени.

Или волна, которая поднимается неуловимо и неотразимо, и снова опускается.

В какой момент все переменилось?

Достаточно ли чувствительны ваши уши, чтобы услышать дыхание океана?

Не касайтесь грубыми руками рождения, этой волны, идущей вслед за другой волной, рожденной из моря и покидающей его.

Вы ничего не поймете в этой тайне.

Позвольте ребенку прийти самому; он знает как.

Оставьте его и вы увидите, одна волна вытолкнет его на берег, другая подхватит и подымет немного выше.

Третья — еще, и вот, наконец, он вышел из воды.

Его держит Земля.

Он вышел из бездны.

И опьянен своим существованием.

Не нарушайте ничего.

Подождите.

Это первый восход.

Оставьте же первой заре всю ее величественность.

Подождите и позвольте рождению быть медленным и достойным.

Этот ребенок просыпается и первый раз.

Не трогайте его, пока он совсем не оставит царство сна.

Посмотрите, одна ножка еще бежит и задерживается в саду сновидений, а другая только что соскользнула с края постели!

Он вступил в течение времени и покинул вечность.

Ребенок принялся дышать!

16.

Остальное — это детали.

Все сказано и все сделано, раз дыхание установлено.

Все достигнуто. Или упущено навсегда.

Но и детали, как всегда, очень важны.

Как устроить ребенка на материнском животе?

Положить его на бочок, на живот или на спину?

Самое неправильное — на спину! Это значило бы одним ударом разогнуть то, что требовало изгибания долгие месяцы — позвоночник.

Это значило бы — освободить безо всякой осторожности огромную скрытую энергию.

Шокирующее насилие будет невыносимым. Это будет настоящий взрыв.

Позвольте ребенку по собственному желанию распрямить свою спину.

Ведь каждый новорожденный имеет свой характер и темперамент.

Каждый из них входит в мир на свой лад.

Есть такие, что, едва появившись, гордо распрямляются, выгибаются, вытягивают руки перед собой.

Это сильные дети. Они водворяются в новую для них обстановку, как короли.

Их позвоночник распрямляется мгновенно, как будто туго натянутый лук выпускает стрелу.

Случается, что потрясенные жестокостью шока, испуганные собственной смелостью, они тотчас делают шаг назад.

Или, сначала свернувшись в клубок, затем быстро распрямляются.

Либо отваживаются на этот шаг с осторожностью. Так что лучше всего положить ребенка на живот, подвернув под него ручки и ножки.

Это его родная, привычная поза, она позволяет ребенку двигаться вперед, к распрямлению, вытягиваться, раскрываться в собственном темпе.

Кроме того, положив ребенка на животик, мы будем видеть его спину, наблюдать за ним и его дыханием.

Мы следим за этим дыханием, наблюдаем, как оно наполняет тело малыша.

Не только грудную клетку, но и животик. И особенно — бока. Бока, которые у взрослых людей уже давно не шевелятся.

И ребенок — это целиком дыхание, одно дыхание, мощные волны которого пробегают по его спине от макушки до копчика.

Можно представить себе бегущие волны, что вынесли этого ребенка и рассыпались на берегу, волны, зародившиеся в матке матери.

И по мере того, как дыхание заполняет тело новорожденного, поверите ли, какая неожиданность, но мы видим, что деревце растет!

Вот ручка, чаще правая, освобождается из-под живота.

Эта ручка вытягивается. Скользит, гладит материнский живот. И возвращается.

Другая решается... Медленно, как бы удивляясь, что ничего не мешает, не противостоит. Пораженная, что пространство вокруг может быть столь обширным. Кажется, что ручки растут, рождаются из дыхания, материализуя избыток сил, оживляющих это растущее дерево!

А теперь ножки. Они вытягиваются одна за другой. Им гораздо страшнее. Но они вытягиваются, двигаются, бегут. Опьяненные тем, что ничто их не держит и не останавливает.

Они столько вынесли, столько боролись, чтобы родиться, чтобы избежать страшного!

Чтобы успокоить их тревоги и страхи, надо предложить ин поддержку. Это может быть легкая противостоящая рука. От которой можно оттолкнуться.

Этим избавим ребенка от ужасного впечатления "потерянной ноги".

И вот все в гармонии, все движется вместе. Нет не одного кусочка тела ребенка, которое не наполнило, бы движение.

Все это — страстные потягивания, все более напористые. Спящий просыпается, выходит из чарующего сна.

Теперь можно положить ребенка на бочок. Ручки и ножки чувствуют себя теперь легко и непринужденно. Позвоночник принял самое для него удобное положение.

Но всегда надо предложить точку опоры. Одну руку кладут под ягодицы, другой поддерживают спину.

Головы лучше совсем не касаться. Она чрезвычайно чувствительна. Именно она вынесла на себе всю тяжесть драмы. Она "проложила" дорогу. Любые прикосновения напоминают ей малоприятное.

Ребенок уже приручен.

Пуповина не бьется.

Ее перерезали.

Мы готовы к следующему этапу. Но, опять же, приблизимся к нему медленно.

17.

Какой путь нами проделан!

Мы вышли из вод, коснулись ногой земли, покинув темные владения рыб.

Нас носит земля.

Как это удивительно.

Она нас носит, и она нас держит.

Как же мы тяжелы!

Приходится ползать. А небо рядом.

С него падает на нас свет, оно зовет нас, оно поддерживает в нас жизнь.

Именно оно заставляет нас подниматься вверх.

Эту долгую, долгую, долгую дорогу, ведущую от минералов до человека, повторяет каждый ребенок в рождении.

Так происходит с человеком, творящим молитву: он склоняется, либо только голову, либо всем телом;

он преклоняет колени, сложив руки на груди, затем — поклон, голова опускается и касается лбом земли.

Он покорен, смирен, унижен.

Человек целует землю, покоряясь ей.

И в этом медленном погружении в самого себя он умирает.

И вот опустошен, лишен дыхания, совсем как ребенок, который еще не изведал вкуса жизни.

Целуя ту, что носит нас, кормит и примет нас в свое лоно, когда придет наш последний день, мы возрождаемся.

Как в первое утро спина человека распрямляется, раскрывается.

Воздух наполняет его!

Вознесенный этим дыханием, охваченный светом, он дрожит, чувствуя переполняющую его радость.

Да, это молитва, это возрождение.

Можно ли молиться на бегу?

Можно ли согласиться с мгновенным рождением?

18.

Несколько слов о руках, держащих младенца.

Эти руки — первое, что встречает перворожденный в этой жизни.

Они говорят с ним на его первом языке — языке кожи, касаний.

На том языке, который он знал в материнском лоне, когда матка любовно гладила его спину, когда они разговаривали кожа к коже.

Вот ребенок снаружи, его спина обнажена, растеряна.

И ее касаются руки, не имеющие ничего общего, увы, с любовной лаской.

Ни тепла, ни медлительности, ни ритма.

Руки врача, акушерки, медсестры, как они торопливы. Невнимательны.

Первый контакт с этим миром.

Первое удивление и, чаще всего, первый ужас.

И ребенок бунтует.

Чтобы наш юный путешественник принял наш мир, его странность, холод, нужно смягчить этот переход, сделать так, чтобы в новом он обнаружил и старое.

Пусть руки будут нежными, но сильными, и обязательно медленными, их движения должны быть продолжительными, а не резкими.

А затем они не только ласкают ребенка, но и массируют его.

Все животные принимаются вылизывать свое потомство. И известно, что от этого во многом зависит выживаемость.

Пусть руки пробегут по спинке.

Это делается в то время как ребенок лежит на материнском животе, и пуповина еще бьется.

Пусть руки найдут ритм, силу нажатия — это сила сжатия матки, ее медлительность, ее ритм и продолжительность действия, которые ребенок "впитал кожей".

Что должны сказать эти руки?

То, что сказала бы мать.

Мать не испуганная, не неистовая, выведенная из себя, как ожесточенный зверь, не ураган, обрушивающийся на ребенка и угрожающий поглотить его.

Нет.

Это должна быть та мать, которую он узнал в первые дни, прекрасные дни любовных объятий, которые его баюкали, ласкали.

Это была сама любовь.

Эти руки пробегают по спинке медленно, не успеет одна дойти до конца, как другая уже продолжает поглаживать маленькую спинку.

Одна рука продолжает движение другой, как спокойно и неумолимо движутся друг за другом волны.

Этот простой, но таинственный ритм инстинктивно чувствуют влюбленные.

Но в конце концов... вы учите любви этого ребёнка!

Дать ему любовь — значит попытаться излечить раны и сгладить боль разлуки.

Это значит вернуть его в рай, это — паломничество к истокам, к началу, это — погружение в древний Океан, откуда истекают, куда впадают все реки и речки, где отменяются, упраздняются все различия, даже время теряет свой смысл, потому что здесь ничего никогда не кончается и не начинается.

Вот что касается ритма, движения.

Но руки могут просто оставаться неподвижными.

Через касание этих рук ребенок чувствует все: нервозность или спокойствие, растерянность или уверенность, нежность или насилие.

Он знает, любят ли его эти ладони. Или они равнодушны, или, что хуже всего, они не желают его.

Во внимательных, любящих руках ребенок доверчив, раскрыт.

В руках грубых и враждебных он замкнут, недоверчив.

Так что лучше вначале оставить руки неподвижными на спине ребенка, чем сразу с воодушевлением браться за ее массаж.

Руки — не мертвые, безразличные, отсутствующие, посторонние.

Но руки — внимательные, живые, наблюдательные, видящие малейшее трепетание.

Это руки легкие. Они не приказывают. И не вопрошают. Они просто здесь, рядом.

Легкие. И тяжелые от переполняющей их нежности. И спокойные.

20.

Какие руки должны держать ребенка? Очевидно, руки матери. При условии, что эти руки имеют все то... о чем тут только что говорилось.

Но как часто они забываются.

Сколько матерей, бывает, ударяют своего ребенка! Трясут его, думая, что укачивают или даже ласкают его...

У скольких женщин руки грубы, мертвы, неумелы.

Сколько женщин, переполняемых эмоциями, душат, давят в буквальном смысле своего ребенка!

К счастью, женщина, которой удалось родить без боли, знает реакции своего тела.

Эта женщина сможет держать, трогать своего ребенка.

Чтобы рожать без боли, в радости, она должна была заново изучить, открыть свое тело.

Узнать, как можно контролировать малейшие неблагоприятные признаки.

Я уверен, что такая женщина, несмотря на поглощающую ее радость, сможет при этом не навредить ребенку.

Она будет помнить, когда новорожденного кладут ей на живот и когда она кладет свои руки на него: для нее испытание кончено.

Для малыша оно только начинается.

Этот ребенок пробуждается от своего первого сна. Он делает первый шаг в безумном приключении. Он пронизан страхом. Он познал этот страх. И знаю, насколько он обеспокоен, и знаю то зло, которое он может причинить.

Я хочу защитить от страха этого ребенка.

Не двигайтесь. Не станем добавлять еще и еще к панике, охватывающей дитя. Просто будем здесь.

Не двигаясь, не спрашивая, не выказывая нетерпение.

Прежде всего, не пугать малыша, не увеличивать его волнение.

Затем, из побуждений истинной любви, а не эгоизма, женщина просто положит руки на спинку малыша.

Неподвижные руки. Не экзальтированные, дрожащие от волнения, а спокойные и легкие. Руки мира.

Через такие руки переходит к ребенку любовь, умиротворяя его, успокаивая его угрызения совести.

Угрызения совести?

Да, именно так. Это поразительно, но это так. Могут сказать, что новорожденный испытывает страх, грусть, но угрызения совести!

Это слишком. И все же именно так.

В основном все представляют себе рождение таким образом, что ребенок не принимает в нем никакого участия. Его видят пассивным в этом процессе.

Всю работу якобы делает мать, либо, в крайнем случае, просто маточные схватки.

Ничего подобного.

Греки, Гиппократ в частности, считали, что ребенок сам старается родиться.

Они говорили, что к концу беременности ребенок чувствует, что истощаются его жизненные запасы. Чтобы спастись, ему нужно бежать из пещеры, которая до той поры его укрывала. И, чтобы выйти, он принимается толкаться ногами, пробивая себе путь к свободе.

Древние предугадали истину. Теперь известно, что именно в теле ребенка образуется гормон, ответственный за начало схваток.

Похоже, что ребенок решает, когда ему родиться.

Во всяком случае, он ощущает необходимость яростно бороться за свое рождение.

Но вся драма в том, что, родившись, он не может перенести своей победы: его мама "исчезла", он ее убил.

Безмерное горе, ощущение вины.

Руки матери, их нежность умиротворяют ребенка, говорят ему: "Я здесь, я рядом. Не беспокойся ни о чем. Мы спасены оба, я и ты".

22.

Многие женщины не знают как дотронуться до своего малыша.

На самом деле они просто не осмеливаются.

Что-то их останавливает.

Кажется, они чем-то парализованы.

Из-за внутреннего запрета они с трудом решаются коснуться младенца кончиками пальцев.

Это из-за того, что ребенок только что вышел из такого места, которое, употребляя эвфемизм, называют "естественным путем".

Настолько естественным, что, безусловно, о нем просто не говорят. И не показывают. И никогда не обсуждают!

Да, малыш приходит "оттуда".

Из тех частей тела, которые замалчиваются, считаясь постыдными, и где сожительствуют, что любопытно, лучшее и худшее, секс и дефекация.

Невинный ребенок самым естественным образом трогает свои половые органы. "Не трогай", — говорят ему, — "Это грязно".

И, естественно, попка грязная.

Вот так разделяют хорошее, плохое, разрешенное и запрещенное.

Итак, ребенок пришел "оттуда".

Весь горячий и липкий.

Презрительно мы называем это "маленьким местом", "маленьким уголком", короче, эти места не называют, не упоминают, они просто не должны существовать.

Потрогать... это?

Невозможно!

И вот женщина парализована старым запретом.

Охваченная необыкновенным смущением, она больше не знает, испытывает ли она к этому существу, что лежит у нее на животе, пылкий интерес или глубокое отвращение.

Остается только взять ее руки и положить на ребенка.

Ясно ощущается сопротивление.

Это как непреодолимая застенчивость.

Но вот первый шаг сделан, контакт установлен и, ах! Какая радость!

Упала преграда, отделяющая мать от ребенка и обозначавшая границу между хорошим и плохим, добрым и злым.

Себя обретает женщина, касаясь своего ребенка.

Она снова чиста, совершенна, непорочна, безгрешна, незапятнанна.

23.

Вернемся к ребенку. Который уже дышит.

Пуповина перерезана. Это уже позади.

Как идет время!

Кажется, что уже прошел целый... век. А на часах? Три минуты, пять или чуть больше.

Но внимание было так сосредоточено на ребенке, что мы вместе с ним вышли из времени.

Где мы? Эта тишина, это спокойствие так контрастируют с криками родов...

Как будто мы еще смущены и испытываем недоверие перед безболезненными родами, будто мир, безмятежность такого рождения застает нас врасплох.

И теперь мы не решаемся заговорить.

Однако, как бы ни была прекрасна эта тишина, это спокойствие, нас ждет еще большее восхищение.

Теперь ребенок покидает мать. Раз и навсегда.

Они встретились, открыли себя друг для друга. Сейчас они должны разделиться.

Новый шаг ребенка по дороге к свободе.

А теперь будем осторожны.

Куда положить ребенка?

Как сделать, чтобы "отделение" от тела матери не стало ни шоком, ни испугом, а радостью?

На весы — грубые и холодные?

Ни в коем случае!

В салфетку, белье!

Как бы ни были тонки, после нежного материнского лона все покажется грубым.

Тогда?

Нечто похожее на материнскую нежность и любовь ребенок может испытать в воде.

Вернее, вновь испытать.

Вода выносила его, она его баюкала, делала его легким, как птица-Купание подготовлено в маленькой ванне или баке. При температуре воды 38-39 градусов.

Ребенка берут и погружают в воду.

Опять же, очень медленно.

Как только малыш погружен, его вес исчезает. Исчезает его тело, которое только его обременяло.

Он плавает? Опять нематериален и легок. И свободен, как в те далекие дни, когда он мог играть, двигаясь в свое удовольствие в бескрайнем океане.

Его удивление и радость безграничны.

Вернувшись в свою стихию, он забывает то, что только что покинул. Он забывает о матери. Он в нее вернулся!

"Это первое разделение, далекое от того, чтобы стать разрывом, страхом, становится радостью, игрой.

Руки, поддерживающие ребенка в ванне, чувствуют, что ребенок полностью доверила им. То, что могло порождать страх и напряжение, тает теперь, как снег под солнцем. Все, что еще может оставаться в теле малыша зажатым, напряженным, застывшим начинает жить, двигаться.

И — о чудо! Ребенок широко открывает глаза.

Этот первый взгляд незабываем.

Эти огромные, внимательные, глубокие глаза спрашивают:

"Где я? Что со мной случилось?"

В них чувствуется такое внимание, удивление, столько вопросов, что это потрясает.

Мы открываем, что, безо всякого сомнения, перед нами личность. Она была спрятана за страхом. Только ужас заставлял закрывать глаза.

Мы видим (как будто это не было очевидным!), что рождение далеко от того, чтобы считаться началом, это лишь переход. И что это существо, что смотрит на нас, вопрошая, давно уже было личностью.

Все, кто присутствовал при этих родах, кто видел, как открываются эти глаза, кто почувствовал тяжесть их вопросов, восклицали с наивной недоверчивостью и удивлением: "Но... но это невозможно, он видит!"

Он "видит" не потому, что мы этого ждем, нет, конечно, новорожденный не умеет притворяться как мы.

Он общается с нами присущим только ему способом, который мы, увы, позабыли; то, что для нас — далекое воспоминание, но в этом уже невозможно сомневаться.

"Новорожденный — он слеп, он не слышит, не чувствует. У него еще нет сознания. И, что вы хотите, чтобы в этом возрасте..."

Перед этими вопрошающими, внимательными глазами так говорить просто смешно. И стыдно.

24.

То, что следует за этим, ничем не уступает чуду.

Свободный от страха, принимая новое как волшебство, ребенок, находясь в своей стихии, изучает свое королевство.

Малыша теперь поглощает движение.

Голова поворачивается влево, вправо. Медленно, до конца, на всю возможность шеи повернуться.

Фас становится профилем.

Оживает и открывается, затем закрывается одна ладонь. Она всплывает, покидает воду.

Рука тянется вверх. Ладонь ласкает небо, ощупывает пространство, снова опускается.

И другая отправляется в тот же путь, поднимается, описывает арабески, опускается.

Две руки играют вместе. Они встречаются, обнимаются и разделяются.

Иногда одна останавливается помечтать. Открывается и закрывается с медлительностью моря ладонь. Другая замечталась в свою очередь. Эти ладошки — как цветы, распускающиеся на наших глазах. Морские анемоны, они дышат в медленном ритме, их баюкает океан, качают невидимые течения.

Ноги, сначала робкие и поджатые, не решаются вступать в игру, оживают в свою очередь. Внезапно одна нога разгибается. Затем другая, встречающая край ванны, и вот все тело малыша подается вперед. Ребенок получает удовольствие от своего приключения. И начинает снова и снова... Он был водорослью, рыбой, и вот он — рак!

Он играет!

Только десять минут прошло после его рождения!

Весь этот балет — в глубокой тишине, размеченной только легкими и краткими вскриками, выражающими лишь радость или удивление.

То серьезный, то игривый, поглощенный исследованием, ребенок изучает, зондирует пространство снаружи, изнутри. С неослабным вниманием. С вниманием, не ведающим такого бича, как рассеянность.

Весь целиком "здесь", страстный исследователь своего тела, он следует за ним, открывает его возможности.

Ребенок весь — единство, целостность. Ни одна точка его тела не остается чуждой действию. Все в нем двигается. Все шевелится, все живет в согласии и в полнейшей гармонии.

Как не позавидовать этому ребенку, как не быть ревнивыми нам, состоящим из кусочков и отрывков. Нам, потерявшим это первоначальное единство. Мы рассеяны и разбросаны, Мы не перестаем мечтать и всегда находимся "где-то там".

Мы не способны находиться просто "здесь". Теперь оживает лицо. Открывается рот, затем закрывается. Смыкаются губы. Высовывается и прячется язык.

И когда, наконец, как бы случайно рука находит тело, она скользит по нему и обнаруживает рот, ребенок засовывает туда палец и с наслаждением сосет его!

Рука снова отправляется в путь. Еще раз охватывает пространство и вновь обнаруживает рот в этом месте радости!

На этот раз он пытается засунуть туда не только, палец: если бы мог, он — отправил бы туда всю руку.

Да, это сад наслаждений. Новый мир, очаровательное место! Зачем ребенку сожалеть о прошлом?

Безусловно, в этом саду прячутся чудовища: еще не появился страшный зверь — голод.

Это неважно. Все так хорошо началось, что теперь навсегда ребенок почувствовал вкус к приключениям.

Его уже ничего не испугает, пусть приходят чудовище. Он их встретит смело.

Как долго держать ребенка в ванне? Пусть он сам решит.

Надо уловить момент, когда напряжение спало полностью, что в этом маленьком теле нет ни малейшего сопротивления, колебаний, напряжения, нет даже упрямства, маленького узелка, слабого сомнения.

Необходимо понять, что двигается все, все в движении, все свободно.

И что все хорошо.

Теперь, когда все страхи рассеяны, когда прошлое и переход забыты, настало время оставить водную среду и ее соблазны.

Покинем еще раз море. Решительно ступим на берег.

Четвертый шаг на пути рождения. Четвертая станция.

Ребенок сейчас снова всплывает, еще раз родиться. Но на этот раз сознательно.

Выходя из воды, он вновь обретет хозяина, своего тирана: вес. И новую тяжесть своего тела.

Чтобы она не тяготила его, чтобы он принял эти новые узы охотно, нужно чтобы это стало игрой. Нужно, чтобы это доставило удовольствие.

Из воды малыша вынимаем медленно. Так же медленно, как перед этим погружали его! в воду. Он обнаруживает тяжесть своего тела. Испускает крик. Снова погрузим его в воду. Всё исчезает. И снова вынимаем.

Ощущение сильное. Но оно не ново. И становится приятным, если узнаваемо. Такое сильное и такое приятное, что все дети в мире снова и снова хотят его повторить. Всеобщая универсальная игра в прятки — это ни что иное, как желание потеряться и снова найтись.

Совсем как качели, которые раз за разом то делают тело тяжелым, то возвращают ему легкость, это — игра с весом, от которого, как в первый день, то освобождаются, то вновь ощущают его груз...

Прирученный, наслаждающийся новыми впечатлениями, ребенок может теперь с охотой покинуть ванну.

Его кладут на белье, которое предварительно согрели.

Его заворачивают в хлопок и шерсть. Этот мир так холоден! Открытыми оставляют головку и ручки, которые должны сохранить свободу для игры.

Ребенка кладут на бочок. Не на спину. Мы знаем почему.

На боку руки и ноги шевелятся в свое удовольствие. Животик дышит. Головка двигается без труда.

Мы позаботились о том, чтобы поддержать спинку малыша, дать ей опору. Чтобы он спинкой почувствовал "нечто", на что можно положиться, опереться.

И мы оставляем его.

Пятый шаг, пятая остановка на пути от рождения.

В первый раз ребенок остался один.

Он открывает... неподвижность.

Необычный эксперимент!

И пугающий своей абсолютной новизной.

Девять месяцев, как Улисс, ребенок был в море. Его вселенная не переставала двигаться. То нежно, то пугающе. Ведь тело его матери беспрерывно находилось в движении! Когда же она была неподвижной или спала, сильный ветер ее дыхания, ее диафрагмы беспокоили его.

Ребенок жил в постоянном движении. Иногда в слабом, иногда в сильном. И чаше всего это был ураган, а не зачарованное озеро.

А теперь — пугающая перемена, все остановилось!

В первый раз! Больше ничего не движется.

Вселенная погибла, застыла.

В течение своего путешествия, в своем далеком прошлом — никогда ребенок не проводил подобного эксперимента.

Охваченный паникой, малыш принимается кричать.

И каждый раз, просыпаясь в тишине, он заново будет открывать для себя эту неподвижность, грубость мира — будет плакать.

Эти слезы скажут о тоске, о нежелании оставаться в одиночестве в мире, где ничего не движется, где все замерло, оледенело.

Ничего подобного не произойдет с нашим путешественником.

Потому что он свободен от страха.

Он шагает от открытия к открытию, от нового к новому с такой осторожностью, так медленно, внимательно, разумно, что ничего не сможет напугать его.

Он знает, что мы поняли.

Поняли его.

Он знает, что мы знаем, что он знает, что он уже здесь.

С этого времени он доверяет нам.

И вместо того, чтобы защищаться от нового, он принимает его.

Изучает, пробует и, конечно, наслаждается.

Тогда как другие новорожденные кричат, наш герой остается спокойным, с широко открытыми глазами.

Или испускает крик, иногда, когда выражает нам свое удивление.

Или свою досаду: когда его вынимают из ванны, он протестует.

Нет рыданий, нет паники, нет истерики.

Просто этот ребенок знает, что он любит, а что нет, и выражает это.

И, конечно, протестует против прерывания купания.

Но, открывая новое удовольствие, проводя новое исследование, он умолкает.

И в тишине пробует, изумленный, это новое, которое в другом случае напугало бы его — неподвижность.

На смену миру вечного движения, которое он уже изучил, пришел мир стабильности.

Бог мой, как это непривычно!

И все же, все двигается.

Но двигается в самом ребенке: ноги, руки. Руки не перестают трогать, изучать.

С необыкновенным спокойствием, с глубокой серьезностью ребенок проверяет свое новое царство.

От этого молчаливого новорожденного исходит сила и мир.

Окончательно проснувшись, в высшей степени внимательный, он просто сияет.

Это ребенок-король, ребенок-святой, о котором говорит Писание:

"Если вы не уподобитесь малым детям..."

Об этом говорит Лао Цзи:

"Тот, кого переполняет неиссякающая благодать, святой, — совершенный — похож на новорожденного ребенка".

"Неиссякающая благодать" —

это сила, это жизнь, исходящая от тихого ребенка, лучащаяся и озаряющая все вокруг, умеющая чувствовать, понимать, молчать, и слушать.

В поисках знаний мы продвигаемся день ото дня все дальше.

На дороге познания каждый день мы открываем добродетель покоя.

И кончается тем, что мы любой ценой избегаем действия.

И только тогда происходит удивительное!

Да, только не нарушая ничего в себе, мы ставим все на свои места.

И исполняется все.

Лао де Цзи.

1.

Счастлив, как Улисс...

Большое путешествие подходит к концу.

Выйдя из волн, вновь родившись, но на этот раз сознательно, с широко открытыми позами ребенок обретает мать.

Перед этим обретением он без содрогания встретил чудовище: одиночество, которого он больше никогда не будет бояться.

И полностью пробудившись, осознавая себя, свое тело, преисполненный благополучия, ребенок встречает материнскую грудь.

Которая здесь не для того, чтобы успокоить его тоску.

Ребенок не бросается к ней, как хватают первую попавшуюся ветку утопающие.

Нет, это грудь знаменует собой жизнь.

Она творит, как жизнь добра и тепла, щедра и полна.

"Наслаждение мира, молочный сад, сад меда, моя мама, как добра ты, как прекрасна!"

Да, прекрасна, ребенок видит ее, пьет ее глазами.

Он впитывает этот взгляд, идущий сверху, восхищающиеся им, тем, как он хорош.

И любовь наполняет его сердце точно так же, как молоко наполняет его живот.

Оставим этих двоих, которые столько сражались, они не перестают теперь наслаждаться экстазом друг друга.

Все исполнено, все замечательно.

А что касается нас, то мы тоже совершенно удовлетворены.

Мы хотели узнать, в чем заключается весь ужас рождения,

Мы говорили:

"Если бы только можно было понять, о чем кричат несчастные дети, входя в наш мир!

Что говорят они своими криками, что пытаются объяснить с помощью ног, рук, пальцев?"

Они говорят:

"Мне плохо. Я страдаю".

Но еще больше они говорят:

"Мне СТРАШНО!"

Страх и боль — это одно и то же.

"Мне страшно: Я боюсь! Я боюсь!"

Они говорят, они кричат, эти несчастные, то, что кричали матери, производя их на свет.

Ни одна из них не выражала это словами, но их тело, тело женщин "в страдании" — это настоящий спазм, потрясение, заторможенность, напряжение, протест. Что же это, если не паника, ужас?

Это ужас, который женщины переживают в процессе родов.

Этот страх приходит из мрака времени и из поколения в поколение женщины верно передают его, трансформируя роды.

То, что мы делаем для матери, не лучше ли сделать для ребенка?

2.

Страх — это неизвестное, совершенно новое, неузнаваемое.

Это нельзя сравнить, идентифицировать.

В чуждом нет странного.

Чтобы избавить от страха новорожденного, ему надо лишь дать ориентиры.

А окружающий его мир, его новое королевство, показать ему исключительно медленно, очень осторожно.

Изо всех новых ощущений надо давать ему только те, которые он может различить, выделить.

И, делая это, стараться усилить его воспоминания, чувства о прошлом.

Наконец, он осмелеет.

Он станет уверен в себе и осмелится идти вперед, если вновь обнаружит в неизвестной и даже враждебной вселенной что-то близкое, привычное.

Попробуем еще раз представить себе, что значит "родиться".

Что видим мы на самом деле, мы, взрослые, старшие?

Ничего.

Или почти ничего.

Наши чувства притуплены.

Они утратили ту тонкость и свежесть, имя которым "юность".

Они пресыщены. Не умеют ни удивляться, ни восхищаться.

Мы закрыты в наших собственных условностях, которым придаем так много значения, и которые являются лишь тем, чем являемся мы сами.

Что это значит?

Следите за моей мыслью.

Что мы видим в ландшафте?

Земледелец — земли, где вырастает урожай.

Финансист — разделение на участки.

Инженер мостов и дорог — мосты, которые надо соорудить, дороги, которые надо проложить.

Художник — тени, облака, горизонт.

А артиллерист — место для пушек!

В реальности — тысяча пейзажей.

Кто видит ландшафт в целом?

Слава Богу, никто: несчастный мог бы мгновенно сойти с ума.

Таким образом наши условности, привычки прячут от нас мир, защищают нас от его ошеломляющего, бесконечного многообразия.

Ничего подобного у только что родившихся малышей: их ощущения полны, они не отфильтрованы, не упорядочены.

Какая же уверенность и легкость нужна рукам, которые выведут маленькое существо, на берег!

Один неловкий жест, мгновение невнимания, нетерпение в движениях — и нить порвана!

Ребенок принимается кричать.

3.

Мы снова говорим:

Что же, наконец, мешает нам увидеть, проникнуть в "другое" в "его" реальности?"

Теперь мы это знаем: это его гладенькое "Я", это туманная совокупность наших желаний, наших аппетитов, а еще больше — наших страхов.

На это ослепление, которое кажется собственностью человека, эпизод с обрезанием пуповины бросает особый свет.

4.

Чего не хватает еще?

Рискуя упустить что-либо, нам надо в последний раз вернуться к крику. Этот крик стал нашей точкой отсчета.

"Нужно ли, чтобы ребенок кричал?"

Вопрос чрезвычайно важный. Здесь мы рискуем вызвать очень и очень большие недоразумения.

Ответ ясен и прост: "Да, надо, чтобы ребенок закричал".

Важно даже, чтобы крик был таким, что мы называем, хорошим. Звонким к сильным.

Крик свободный, в котором все тело малыша участвует.

Этот крик — общий ответ всего тела, свидетель удовлетворённого тонуса.

Если ребенок родился вялым, он слабо пищит вместо того, чтобы достичь крика свободного и удовлетворительного, в самые короткие сроки.

Все это должно быть ясно и не должно оставлять места никаким недоразумениям.

Добавим к этому, что если ребенок родится удушенный собственной пуповиной, не раздумывая ни минуты, надо перерезать ее, чтобы освободить ребенка.

Так же как мы не будем готовить к безболезненным родам женщину, если мы наверняка знаем, что ей предстоит перенести операцию кесарева сечения.

Может показаться, что здесь мы противоречим себе и перечеркиваем несколькими линиями то, что говорилось перед этим.

Ничего подобного.

Надо, чтобы ребенок кричал при рождении.

Один вскрик. Или два.

И этого более чем достаточно.

А затем пусть он дышит. Или кричит от ощущения силы, жизни, удовольствия.

А не от боли, тоски, страха, горя.

Пусть не будет плача, рыданий!

Не надо обладать изощренным слухом, чтобы различишь это. Достаточно слушать внимательно, чтобы открыть, как широк и разнообразен диапазон новорожденного. И как много он может сказать... не говоря ни слова.

После того, как уделено столько внимания, никто не сможет испугать крик жизни, крик победы и крик огорчения, боли, испуга.

Всем ли детям дано родиться с подобной легкостью?

Да... и нет.

Вопреки тому, о чем говорят, пишут и чему учат, каждый ребенок сразу проявляет свой характер, свою, личность.

Все матери это засвидетельствуют.

Не в пику психологам и психофизиологам будет сказано.

Каждый ребенок рождается по-своему.

Все дети, тем не менее, следуют через одни и те же этапы, которые можно пройти более или менее быстро, более или менее легко, но следуя собственному ритму, который, безусловно, подчеркивает их характер, их темперамент.

Можно даже сказать: свидетельствует об их понимании.

Понимании...

Да.

Если внимательно следить за лицом ребенка, увидим, что он борется, протестует, так как он не понимает.

Не понимает?

Чего же?

Да то, что он рожден!

Для того, кто берет на себя труд проследить за тем, что говорит выражение лица ребенка, оно так ясно:

Когда, наконец, открываются глаза, все в них говорит:

"Но... где я? Что случилось со мной?"

И борьба, конечно, кончается, когда ребенок окончательно почувствует и поймет:

"Но... я родился!"

Можно еще сомневаться в том, что понимание уже есть?

Понимание? Сознание?

Или просто смелость?

Это, возможно, одно и тоже.

Никто не знает, насколько в этом случае различны человеческие качества.

Голос матери утешит, успокоит, усмирит бурю.

Если мать не здесь, если она находится под наркозом, пусть отец будет рядом: его голос так близок.

И как бы то ни было, даже после травматического рождения ванна делает чудеса.

Еще — нужно уметь ждать, остаться неподвижным, нейтральным, ничего не ускорять, дать ребенку время "найти себя".

Минут десять, иногда больше, необходимы, прежде чем мы почувствуем, что тело малыша расслабилось, и страх начал таять.

Если не постараться в эти время стереть малейшие остатки пережитого, эмоциональный шрам останется навсегда. У этих детей останутся на всю жизнь иррациональные страхи.

Как понять, что "дело сделано"?

Очень просто: когда глаза открылись и больше не закрываются.

После трудных родов как долго нужно ждать, прежде чем ребенок решится!

Он приоткрывает глаза.

И снова закрывает.

Ему так страшно. Он никак не осмелится.

Глаза снова открываются и снова закрываются.

Ребенок здесь, совсем близко.

Не двигайтесь. Не делайте ничего, что может усилить его страх.

Именно здесь надо стать "великим ловцом человеческой души".

Наконец глаза широко открываются.

"Да где же я? Что произошло со мной?"

Мы чувствуем, что малыш делает нечеловеческие усилия, чтобы понять.

И, наконец, мы видим, что он понял!

"Ну да... я рожден!"

Да, теперь все.

Ребенок здесь.

Он останется.

Еще одна неожиданность: нет уродливых детей.

Есть такие, кого уродует страх.

Когда дети рождаются, они чаще всего напуганы.

Как не отступить перед таким неблагодарным?

А ведь это уродство — лишь маска.

Маска страха.

Она падает, как только страх побежден.

И появляется человек,

Преображение невероятное.

Даже самый страшный малыш становится красивым

Нет, не бывает уродливых младенцев.

Те, кого мы называем обиженными судьбой, лишь носят маску.

Дело любви заставить ее сбросить.

5.

Ну, хорошо, допустим, — скажут некоторые, — возможно, вероятно, что в рождении нет ничего приятного для ребенка. И, может быть, даже, что для малыша — это ужасное событие. Но в этом возрасте нет памяти. О своем рождении не помнит никто. Значит, это просто неприятный момент в прошлом.

Нет памяти? Позвольте...!

Но с помощью чего ребенок запомнит, чем зарегистрирует происходящее? Все знают, что после рождения мозг, по крайней мере его большая часть, еще не работает.

Ну вот, опять! Может быть мозг еще не функционален, но в нем происходит все, что можно прочесть на лице ребенка.

Да, да, безусловно. Но что происходило в момент рождения никто не помнит.

Вот где ваша ошибка. Наоборот: рождение — в памяти каждого. Но эксперимент был настолько болезнен, что он находится глубоко в подсознании, откуда пытается иногда всплыть.

Иона и кит, Моисей, спасенный извод — символизм прозрачен: речь идет об этой смерти, об этом утоплении, которого удалось едва-едва избежать.

Ладно, если вы так считаете, это вполне возможны на самом деле. Но знаете, эти символы мне никогда не мешали спать.

В самом деле? И у вас никогда не было кошмаров?

Правда, были...

— Вы никогда не просыпались, будучи ребенком, покрытый холодным потом, умирая от страха, прячась под одеяло?

-Но...да, это было.

А в ближайшем прошлом, вы никогда не имели проблем с дыханием?

С дыханием?

Не случалось ли такого, что в напряженный момент ваш голос срывался?

Да, я это должен признать...

Даже в области такой близкой и простой вы видите, насколько ограничена ваша воля.

Ваш голос не слушается хозяина. Скажем так даже — он предает вас.

Боюсь, что придется признать и это.

А не начинается ли дыхание с рождения?

Это очевидно. Вы знаете... Вы убедили меня.

Родиться — значит перейти в это измерение, всеобщее колебания и пульсацию, что и является жизнью. И что дыхание утверждает в нас. Это — открыться, отдаться ему, отплыть в путь в хрупком челне, который несет нас теперь от берега к берегу.

Это — участвовать в великом "все".

Все, что наполнено дыханием.

Сотворение мира — дни, ночи, смена времен года, солнцестояния — это лишь дыхание.

И в нас — дыхание затруднено или свободно — вот перемены в нашей жизни.

Не приходилось ли вам говорить:

"Да, мне надо поучиться дышать?"

Как будто этому можно научиться! Как ужасно хотя бы частично — существование, когда невозможен настоящий смех. Или даже вздох.

Знаете пи вы, что психически больные люди не способны глубоко дышать? У несчастных как бы корсет на груди, который лишает их возможности полноты дыхания.

Таким образом, свобода дыхания зависит просто от вашей спины, значит от позвоночного столба.

Малейшая блокировка, малейшее напряжение — и дыхание затруднено. А ваша жизнь испорчена.

Вы искалечены. И навсегда.

Когда устанавливается это?

В первые мгновения после рождения.

Да, мой друг, не головным мозгом мы помним это событие, а просто спиной.

Здесь наши огорчения и страхи.

Именно спину надо освободить немедленно после рождения.

Иначе...

6.

И, наконец, скажем о главном:

— Хорошо, возможно, конечно, что рождение оставляет след и что от результата этого эксперимента зависит дальнейшее поведение, реакции ребенка, вкус, который он почувствовал от своего существования.

Но он будет жить в мире насилия, злобы, лжи, он будет жить в джунглях.

Так пусть он сразу узнает, в какое осиное гнездо он попал, где закон — съесть или съедят тебя.

Да, верно, наше общество — джунгли.

Один взгляд по сторонам — и волосы от ужаса шевелятся на голове.

Перед тем, как спросить себя, необходимо ли видеть все в этом свете, надо рассеять одно недоразумение.

Дети, рожденные без насилия, избавленные от первого улара по голове, безвольны ли, отуплены ли они или способны противостоять жизни?

В последнем нет сомнения.

Они не агрессивны?

Безусловно.

Но агрессия — это страх, это просто маска, за которой прячется слабость.

Сила уверена в себе. Она спокойна, улыбчива. И расслаблена.

Мы придаем большое значение агрессивности, не видя, что это бич, она провоцирует, притягивает удары.

Если вы боитесь собаки, она вас укусит.

Счастливы те, кто не агрессивен: мир расстилается перед ними.

Но не для того, чтобы подпитаться от их слабости, а привлеченный их сиянием.

Вернемся к джунглям.

Это сказано не буквально: мы не встречаем больше на наших улицах тигров и медведей, страх не живет в наших городах.

Значит, мы узнали этот страх давно, когда еще жили в лесу.

Но зачем же тащить его за нами теперь?

И не ходят ли люди и теперь на рыбалку, на охоту?

Это ведь анахронизм.

Может быть настало время проснуться и заметить, что диплодоки и динозавры исчезли, что мы выращиваем хлеб, а топор из обтесанного камня давно устарел.

В Древней Спарте новорожденных бросали об землю. Этим воспитывались спартанцы.

Нужны ли НАМ воины?

Да, ответят некоторые; так, в тайне, мы еще делаем насилие.

Пришел час наконец избавиться от этого тягостного прошлого.

А что касается тех, кто с раздражением отказывается открыться новому видению рождения, боюсь, что в глубине души они говорят себе:

"Жизнь была жестока ко мне. Я получал удары. Это сформировало меня. Пусть же удары формируют моих детей".

Они говорят:

"Я страдал и раздражен этим. Пусть и их это коснется".

Око за око, зуб за зуб,

отвратительный закон возмездия, возвращающийся с точностью удара за удар, неспособный простить малейший долг, заставляющий платить наших детей за то, что мы должны были сами уплатить, за страдания наших родителей.

"Родители ели зеленый виноград, а у детей оскомина".

Кто не видит здесь ужасного замкнутого круга, дороги боли, где распят Иксион?

Кто не захочет разорвать этот круг?

Злопамятные и усталые от страдания и зла говорили:

"Женщина страдает от родовых мук? Значит так нужно. Бог этого хочет".

Это "так нужно" покрывает, как известно, грешника и покрывает прегрешения болью.

Хватит культа страдания!

Роды без боли, а точнее без страха, открыли нам глаза.

Страдание бесполезно, оно не удовлетворит никакого рога, это какая-то неразбериха, чистое ослепление.

И отсутствие понимания.

А что касается агрессивности, это протест против недостатка любви.

Тем "негибким" людям, которые не хотят понять, надо повторить слова Лао Цзы:

"Приходя в этот мир, человек гибок и бессилен.

А однажды умерев, он становится груб и негибок.

Молодой тростник, деревья гнутся, они мягки.

Вырастая, они высыхают и становятся ломкими.

И мертвыми.

Значит, сила и твердость приходят со смертью.

Покорность, гибкость — друзья жизни.

Сила, на самом деле, никогда ничего не достигала".

Вот и я в свою очередь, заблуждаюсь: я аргументирую!

Какое безумие!

Приведение доводов еще никогда не убеждало.

А уж скептиков и злюк менее, чем остальных.

7.

В конце своего повествования или сказки я могу сказать только одно:

"Пробуйте",

Все, что здесь сказано, просто.

Так просто, что даже стыдно настаивать.

Да, надо так мало вещей, не нужны никакие хозяйственные новинки, чудеса техники и другие достижения — гордость технологий, а вернее — игрушки для слаборазвитых детей, которые так модны.

Ничего не нужно.

Только терпение.

И скромность.

Мир в сердце.

Тишина.

Внимание- легкое, но неослабное. Немного понимания, внимания к

"Другому".

Ах, да!... Я забыл.

Нужна любовь.

Потому что без любви вы будете просто очень ловки.

Комната родов будет великолепно освещена, стены вычищены до блеска, ванна нужной температуры, а ребенок не перестанет кричать.

Не обвиняйте книгу, я прошу вас.

Спросите у своей совести: должно быть в вас осталась какая-то нервозность, злость.

Ребенок не ошибается. Он является, чтобы судить вас, удивительной и ужасной уверенностью.

Он проникает в сердце, он видит цвет ваших мыслей.

Новорожденный — это зеркало.

Он возвращает вам ваше изображение.

Назад